Со стороны можно было решить: дети играют.
Они неслись по дорожкам летнего лагеря оживленной стайкой, что-то выкрикивая на ходу, и лица их сияли улыбками.
Только самый искушенный наблюдатель, заметив, кто бежит впереди всех в этой ватаге ребятни, сделал бы правильный вывод. Дети не играли. Они гнали чужака, защищали территорию охоты и правила стаи. И блестели зубами они не от радости.
— Чунька!
— Чунька-колода! — выкрикивала ребятня, подгоняя жертву. Особенно исступленно действовала самая мелкая в их группе — светленькая, дистрофичного склада шестилетка. Вместо обоих передних резцов у нее во рту зияли два влажных провала, две темные пещерки в обрамлении остреньких, как у котенка, клыков. Детская рожица и взрослая ярость — она напоминала взбесившуюся фею Динь-Динь в старушечьем варианте.
— Катька, зараза, стой! Куда? — кричала ей высокая тонконогая блондинка с надменным лицом — тринадцатилетняя старшая сестра ее, Маша Зварова. — Стой, я сказала!
Но тощая малютка не слушала. Она с упоением неслась впереди всех, высоко вскидывая расцарапанные голенастые коленки кузнечика, выкрикивая звонким осиным голоском, словно и впрямь жало всаживая в жертву:
— Чунька! Чунька-колода! Трусы обоссала!
Катька задыхалась от восторга, и ее маленькое злое сердечко трепетало в груди, словно крылья воробушка на ветру.
* * *
Это была ужасная ошибка — пытаться им понравиться. Собственную природу не одолеть. «Выше головы не прыгнешь», — твердила ей когда-то бабушка.
Ведь ясно же: они слишком разные — она и эти дети.
Она надеялась, что если подстраиваться под все их глупости, смеяться, как они, говорить привычными для них словами, совершать те же ошибки — они снизойдут и примут ее в свой круг. Прибиться к кому-то, изображать что-то, чем не являешься — единственный дар, доставшийся ей от предков.
Но, оказывается, использовать его можно только с одной целью. И никак иначе.
* * *
Придерживая на голове тюрбан из мокрого полотенца, Маша Зварова открыла дверь девчоночьей палаты третьего отряда. Все были еще на купании, и она никого не встретила в коридоре пустого корпуса.
Поэтому, увидав в комнате чью-то сгорбленную фигуру, вздрогнула и отшатнулась. На мгновение ей представилось, что там, возле ее постели, сидит гигантский, раздутый от крови клещ и, противно перебирая лапками, старается закопаться поглубже в тень, присосаться к ней, спрятаться в чреве мрака. Ахнув, Маша выпустила ручку и дверь стукнула, закрываясь. Существо испуганно дернулось, выпало из темноты, скукожилось и… все сразу встало на свои места.
— Ты?! Что ты тут делаешь? — воскликнула Маша, непроизвольно морща носик. Еще неизвестно, кого приятнее было бы тут застать — настоящего гигантского клеща или ЭТУ, мелькнула у Маши мысль.
На корточках перед ее кроватью сидела Надя Солдатова. Она повернула голову, смахнула с лица белесые сосульки волос и уставилась на Машу стеклянными глазами.
«До чего ж противно пробор у нее отсвечивает розовым! Как у дешевой китайской куклы. Или у поросенка».
Это мучение — вот так не переваривать кого-то, думала Маша, глядя на голубоватые прожилки на висках Нади Солдатовой, которые то вздувались, то опадали, то мелко подрагивали. Но еще хуже было чувствовать на лице ее беспокойный, вечно ищущий взгляд. Надя была сирота из детского дома. В летний лагерь отдыха она попала случайно, по милости особой благотворительной программы какого-то депутата.
Одним этим Надя отличалась от остальных, и не удивительно, что она сделалась изгоем в отряде.
— Что ты тут делаешь? — раскручивая и снимая с головы полотенце, спросила Маша.
Надя раскрыла ладонь и, вытянув ее перед собой, показала комочек ваты с прилипшим пластырем телесного цвета.
— Вот. Нашла тут.
На грязноватой ватке темнело бурое пятно — запекшаяся кровь.
«Антон! Ногу на футболе вчера поранил. В медпункте ему пластырь налепили. А вечером он к нам в окно лазил и, наверное, нечаянно содрал», — догадалась Маша.
Ее раздражало тупое внимание, с каким Надя Солдатова разглядывала окровавленную ватку. И чего высматривает, с неприязнью подумала Маша.
— Нашла — так выбрось! — велела она Наде. — Чего расселась тут?! Напугала меня.
Надя взглянула на Машу исподлобья.
— А я для приворота возьму. Тут ведь кровь. У меня бабушка ведьма была. Всему меня научила. Я знаю, тебе Антон нравится. Хочешь, сделаю приворот на крови — и станет этот Антон бегать за тобой, как собачонка? А? Хочешь? — налепливая слово на слово, будто куличики из мокрого песка, прошепелявила Надя. Голос у нее был слишком детский для ее возраста. Всякому, кто с ней разговаривал, казалось, будто она нарочно коверкает язык, поддразнивая собеседника.
— Приворот?! — воскликнула Маша. — Что это за чушь? Я в привороты не верю!
— А! — сказала Надя и склонила голову набок так низко, что правое ухо почти коснулось плеча. — Ну, тогда я себе его заберу.
— Что заберешь?
— Антона, — не моргнув глазом, ответила Надя.
— У тебя что, крыша поехала?
— А то чего он за тобой бегать будет? — как бы рассуждая сама с собой, сказала Надя. — Пусть за мной бегает. Правильно? Раз он тебе не нужен, — повертев в пальцах окровавленную грязную ватку, добавила она. — Или нужен? А? Ты только попроси.
— Дура! — сказала Маша. Внутри у нее все кипело, но она еще старалась сохранять спокойствие. Задерживала дыхание, как опытный пловец, чтобы не нырнуть, не захлебнуться в солено-горькой волне ненависти. — Никакая ты не ведьма. Просто дура.
— Да? — сказала Надя. — А я столько про всех всего знаю. Вот, например, кое-кто Антону глазки строил… А потом с Максом… в раздевалке…
— Так ты еще и шпионишь?!
Маша покраснела, уперла руки в бока — и себя поддержать, и занять как-то эти руки, а то они уже сильно зачесались…
— Только попробуй про меня сплетни распускать!
Надя отвернулась со скучающим видом.
— Я тебя предупреждаю. Смотри! Если что, я тебе…
Не удержавшись, Маша шагнула вперед.
Вскинув голову, Надя бросила на соперницу один жгучий взгляд — и Маша отступила, дернулась назад, к двери.
Новоявленная «ведьма» вскочила, зажав свою находку в кулаке, улыбнулась и вприпрыжку, как маленькая, поскакала на улицу.
Маша осталась одна. Щеки у нее горели от злости и стыда. До сих пор ей ни разу не приходилось так остро чувствовать свое бессилие. И из-за кого? Из-за ЭТОЙ?!
— Гадина. Ведьма! — пробормотала Маша.
Вспомнив, как уверенно Надя говорила о привороте, Маша содрогнулась. «Привороты? Ведьмы? Чушь! Бред. Ерунда это все!» — рассердилась она.
Но что-то шевельнулось в ее душе темное и малопонятное, бесформенное, словно червяк, засыпанный землей.
* * *
Какими же смешными они выглядели, когда, собравшись вместе после отбоя, пытались запугать друг друга своими детскими байками. Жаль, она не сразу догадалась, зачем они это делают. А ведь все было шито белыми нитками, выставлено грубо и напоказ, как прыщи на сальной физиономии. Она-то считала их чистыми, не способными на притворство. Но, оказывается, люди такие же обманщики, как и она сама. Только их вранье прячется куда глубже, чем ее.
* * *
Узнав случайно, что вожатых вечером вызывают на большое совещание к начальнику лагеря, компания из третьего отряда договорилась собраться в незапертой душевой, чтобы рассказывать страшилки. К ним прибилась и Катька-заноза, сестра Маши. Она всегда вертелась рядом со старшими и при всякой возможности сбегала из своего младшего отряда к сестре.
Устроились прямо на сухом кафельном полу, рассевшись вокруг зажженной свечи в стеклянной банке. От крохотного, пляшущего по лицам огонька тьма в углах казалась и гуще, и мрачнее. Черные тени состарили подростков, как будто не двенадцати, а стодвадцатилетние собрались в круг, чтобы поворожить.
Первым вызвался Сашок — мелкий курносый крепыш с быстрыми мышиными глазками. Свою историю он наверняка где-то вычитал, потому что не мялся и не сбивался, рассказывая хрипловатым театральным шепотом:
— Раз в году, в самую середину лета из Сальских степей начинает дуть суховей. Старики говорят: это черти Преисподнюю проветривают, поэтому воздух паленым воняет. Такой ветер называется «чамра», «рваная шапка». Ветер-убийца. Он настолько горячий, что люди от него задыхаются, сознание теряют, а то и умирают, кто послабей.
Но в високосный год, когда этот ветер больше всего смертей наметает, случается чудо: в самую жаркую ночь, ровно в двенадцать, все вдруг стихнет и при полном безветрии на башнях астраханского кремля поворачиваются флюгера — сами по себе. Скрип-скрип-скрип… И на кого они укажут своими стрелочками, того в этот год… ЧЕРТИ УНЕСУТ!!!
Выкрикнув последнюю фразу, Сашок схватил Жаннку Бурцеву, сидящую рядом с ним, за коленку — она заорала от неожиданности, переполошив всех: Катька взвизгнула, вскрикнули, не удержавшись, Маша, Талгат, Вадим, Оля Пономарева. Даже Антон дернулся, но тут же заругался на Сашка злым баском:
— Придурок! Хочешь, чтоб весь лагерь сюда сбежался? Дебил! Чтоб тебя самого черти унесли!
— А что я-то? — пожимая плечами, забубнил Сашок. Антон показал ему кулак, чтоб тот заткнулся, и прикрикнул на остальных:
— А ну ша всем!
Посмеиваясь и поругивая шепотом Сашка, все постепенно угомонились — только сердитое Катькино сопение нарушало тишину.
— Мне один парень рассказывал, Жаныш его зовут — он в этом году не приехал, а так вообще каждый год на первую смену в лагере торчит, — понизив голос, заговорил Талгат. — В общем, ему пацаны сказали, что в абрикосовом саду, который у нас за территорией, живет ведьма. В норе, под землей. Прислуживают ей карлики — маленькие, кривоногие, и такие волосатые, что их от собаки в темноте не отличишь. Если им попасться — или со страху помрешь, или голову они тебе отгрызут, у них зубы, как у крыс.
Кто-то фыркнул и обидно засмеялся. Талгат лицемерно вздохнул, опустив глаза.
— Да, да! Вот Жаныш тоже посмеялся. А потом его приятель уговорил пойти и проверить это дело. И, короче, в тихий час они выбрались за территорию, пока вожатые чай у себя пили. Ну, и пошли. Хотели заодно абрикосов набрать. Шли, шли… Пришли в сад, идут, смотрят, где абрикосов погуще. И вдруг видят — нора в земле, и земля там по краям слегка сыпется. Сразу понятно — возится кто-то внизу. Они подошли, заглянули внутрь… И видят, короче, топором кто-то шурует. Мелкий, горбатый. Услышал их, обернулся… И зарычал, как собака!
— Так, может, то и была собака? — спросил Вадик.
— Ага! С топором-то?! — воскликнул Талгат и покрутил пальцем у виска. — Короче, они как увидели это — ноги в руки и тикать, только пятки сверкают. А на обратном пути сторож им, сволочь такая, еще чуть соли в одно место не всадил из ружья. Погнался за ними. Короче, больше туда никто из пацанов за абрикосами не лазает. Поганое место.
— Вай-вай-вай! — передразнил Талгата Антон, и все засмеялись. И Маша тоже. Антон как бы невзначай положил руку ей на плечо, и она не оттолкнула его и не отодвинулась.
— Э-э! Тихо всем! — напомнил Сашок. — Давай, Вадик, твой черед.
— А я че? Я ниче такого не знаю. Слышал, где-то здесь есть змеиная горка — там одни змеи сидят на лысом месте, на солнышке греются. Ни птицы, ни ящерицы, ни собаки туда не суются, — прошептал Вадик.
— Так а какой идиот туда сунется, раз там одни змеи? — презрительно протянул Антон. — Фигня! Давай, кто следующий?
— Мне двоюродный брат рассказывал, — заговорила Оля Пономарева, отпихнув в очередной раз руку Талгата, которую тот все приноравливался положить ей на плечо, — что в его деревне жила лет десять назад бабка. Все ужасно ее боялись. И радовались, когда она померла, потому что считали, что она ведьма.
Только рано радовались. После бабкиной смерти родственники дом ее продали одной молодой семье. Они с год примерно там прожили — у них ребенок умер. Муж после этого запил и как-то по пьянке жену серпом зарезал. Его посадили. Дом опять продали. Въехала на этот раз большая семья — пятеро человек.
И тоже все умерли, один за другим. Дети от болезни какой-то, у отца их сердце не выдержало. А мать последней с горя повесилась. Собрались тогда люди со всего этого села и решили дом ведьмин разобрать, чтоб никто там больше не жил.
Пригнали трактор, снесли все, а как пол подняли, оказалось, что дом стоял на четырех детских гробах — по гробу на каждый угол. Катька пискнула и полезла к сестре на руки, отпихивая от Маши Антона. У Маши, однако, были другие планы, и она Катьку на коленки к себе не пустила.
— Эй, отвали! Сиди, где сидела.
Катька разобиделась, отползла в сторону и забилась в угол — страдать, кидая злобные взгляды в сторону сестры.
А из мрака раздался еще один голос.
— Когда еще мама жива была…
Все вздрогнули. О присутствии Нади Солдатовой они забыли: девчонка сидела тихо в самом дальнем углу, куда не заглядывало пламя свечи. Как только она заговорила — каждый ощутил острое чувство гадливости — оно, как въедливый запах, сопровождало Надю повсюду.
— Она рассказывала мне… А ей — ее мама. Это давно было. Еще до войны. В здешних краях засуха случилась, все голодали. Особенно деревенские, которые победнее, с большими семьями. Хлеба на селе не стало. Старики поумирали. А кто мог, уходили в город на заработки. Чтоб хоть там перебиться, чем можно. Одни мамки с грудными детьми в домах оставались. На огородах работать некому, скотину пасти некому. С детьми маленькими тоже некому сидеть. И тогда явилась откуда-то из степи пришлая девочка — на вид обычная, только одежонка рваная, старая. И чумазая очень. Ее из-за этого и прозвали Чунькой.
Сказала Чунька людям в селе, что она сирота, одна на всем свете осталась. Родители у нее умерли, идти ей некуда. Ну, они пожалели ее — взяли в няньки, с чужими детьми сидеть. За работу кормили.
Поначалу все вроде хорошо было. Но только голодно. Никогда эта Чунька у людей досыта не ела — своим отдавали последнее, а ей уж — что придется.
И вот во всех домах, где она в няньках бывала, стали дети пропадать. Говорили сначала, что какая-то старуха-людоедка по дворам шастает, выслеживает, где детишки маленькие есть, и крадет их потом по ночам. Некоторых мамаш заподозрили, что они сами своих младенцев зарезали, чтоб себя и старших детей прокормить.
Но был там в деревне один парень… Пошел он как-то ночью к своей подружке и случайно заметил, что Чунька младенца из хаты выносит. Она думала, никто ее не видит, а этот за ней следил как раз. Чунька перекинулась свиньей-веприцей, встала над дитем, ручку надкусила и давай кровь пить.
Парень увидел это — заорал, всю деревню на ноги поднял. А Чунька младенца схватила и бежать. Деревенские за ней кинулись в степь, но догнать не смогли — Чуньки и след простыл. Наткнулись только на какую-то старую трухлявую колоду, а возле нее окровавленные пеленки. И больше ничего.
Так и вернулись не солоно хлебавши по домам. А Чунька-колода встала себе, отряхнулась и дальше по степи побежала. Она не простая ведьма, а оборотень. Когда возле дома ночью что-то шуршит — это Чунька землю носом роет. Ее так просто не увидишь…
— Мааашаааа! — Из угла, где сидела Катька, донеслось тихое подвывание. Никто не откликнулся, не шевельнулся. Все сидели, замерев, прижавшись друг к другу, и прислушивались к тихому шепелявому голоску Нади Солдатовой. Несговорчивая Оля сама придвинулась поближе к Талгату и повисла у него на плече, схватив за руку.
— А как ее можно увидеть? — спросил Сашок.
— Обычному человеку — никак, — ответила Надя. — Вы все целыми днями можете мимо по двору ходить и хоть спотыкаться об нее. А она будет себе лежать на самом видном месте — и никто даже не подумает, что какой-нибудь березовый чурбанчик, который под окошком месяц валяется — веприца-оборотень. Зато ночью она встанет, прокрадется в дом и… Ам!
Тишину взорвал визг и дикое, истеричное рыдание. Свеча потухла. Все вскочили и заметались в темноте, не понимая, кто, где и что происходит. Антон быстрее других оказался возле выключателя и, наплевав на конспирацию, зажег свет.
С перепуганными лицами, щурясь после мрака, смотрели они друг на друга: все ли в порядке? А потом Маша увидела, что ее маленькая сестренка, зареванная и вся белая, вжалась в стену душевой и, закатив глаза от страху, сползает вниз — вот-вот свалится на пол. Маша подбежала к ней, схватила за руку. На хилой Катькиной лапке белел большой полукруглый след от укуса человеческих зубов. Розовые шорты, которые были на девочке, потемнели.
А Надя Солдатова стояла рядом и улыбалась своей обычной заторможенной улыбкой.
— Дура! Сука! — выкрикнула Маша.
— Да я пошутила, вы чего? — удивилась Надя.
Дело могло кончиться крупной разборкой, но в коридоре хлопнула входная дверь — вожатые вернулись с совещания у директора.
— Валим! — крикнул Сашок, и все разбежались по палатам.
* * *
— Вот дура! Это ж надо — быть такой дурой! — повторяла Оля Пономарева, пока они вместе с Машей собирали посуду со столов. День выдался тяжелым — третий отряд дежурил по пищеблоку. — И чему их там только учат, в этих детдомах?!
— Учат тому же, чему и нас. Только не воспитывают нормально, — сухо заметила Маша.
— Слушай, надо этой «Чуньке-колоде» отомстить. Как ты думаешь? — спросила Оля, плечом отодвинув с лица мокрую прядь волос. Маша не успела ответить.
— Эй, девчонки! — хитрая мордочка Талгата высунулась из кухонной подсобки:
— Идите, че покажу!
— Чего еще? — возмутилась Оля. — Слушай, Маш, по-моему, мы тут одни вкалываем! А мальчишки вообще балду пинают!
Но любопытство взяло свое.
Когда они увидели то, что лежало на разделочном столике за занавеской, план действий сложился у них сам собой.
* * *
Тихий час уже начался, а девочки третьего отряда все еще не лежали в своих кроватях.
— Это почему вы тут у меня гуляете? — возмутилась вожатая, Флюра Михайловна, увидав девчонок, столпившихся у дверей второй палаты. — Тихий час для всех!
— Мы сейчас, сейчас идем, — загалдели девчонки, продолжая торчать перед дверью.
— Не сейчас, а сейчас же! — скомандовала Флюра и протянула руку к двери.
— Да мы идем уже, идем! — Оля Пономарева попыталась втиснуться и помешать вожатой, но Флюра отодвинула Олю и распахнула дверь палаты:
— А ну-ка, бегом все по койкам!
И сама вошла первая. И оцепенела. А потом раздался дикий вопль, который услышали на другом конце лагеря санитарки в медчасти и, обеспокоенные, переглянулись: показалось или правда?
— Что?! Что это такое?! — кричала Флюра, вытаращив глаза и тыкая указательным пальцем в сторону одной из кроватей.
Там, привалившись спиной к стене, сидело существо с головой свиньи. Кто-то укутал его по горло в белую мантию из простыни, концы которой свисали до самого пола. Тупая ухмылка на морде, окровавленная пасть, провалившиеся пустые глазницы и жирные зеленые мухи, с наслаждением лобызающие бледно-розовую мертвую кожу — эта картина любого могла застать врасплох.
Пережив первое мгновение испуга, Флюра замолчала и с омерзением оглядела отвратительную фигуру. К простыне кто-то прикрепил записку из обычного тетрадочного листка в клеточку: «Чунька-колода!» — было написано там.
Вожатая сорвала простыню, и вся пугающая конструкция развалилась: свиная голова плюхнулась на пол, свернутые тючком матрас и подушка упали и развернулись. К плавающему в комнате сладковатому запаху мяса и крови добавился резкий запах мочи: кто-то щедро вылил немалое ее количество прямо в постель.
К дверям девчоночьей палаты на Флюрины вопли сбежался весь третий отряд. Молча, в изумлении смотрели ребята на голову мертвой свиньи и окровавленные простыни. Многие морщились и зажимали носы и рты.
— Что это все такое? — спросила Флюра, оглянувшись на своих подопечных.
— Это кровать Нади Солдатовой, — невинно округлив глазки, сказала Оля Пономарева.
Флюра спросила с нажимом:
— Кто?!
Никто не ответил. Вожатая стянула губы куриной гузкой и пригрозила:
— Имейте в виду, я приму меры! Сейчас же тут все убрать!
Растолкав тех, кто стоял в проходе, она выскочила из палаты с оскорбленным видом. Маша подошла к Наде Солдатовой, тупо глядящей перед собой, и дернула ее за плечо.
— Ну, че встала-то, Чунька-колода? — сказала она. — Убирай давай свое дерьмо!
— Давай убирай! — повторила Оля.
Надя шагнула вперед и оглянулась. Среди взглядов, направленных на нее, были шокированные, изумленные, брезгливые, торжествующие, испуганные — и ни одного сочувствующего. Поэтому все разнообразие детских глаз слилось для нее в нечто неопределенно общее, напоминающее фасетчатые глаза насекомых, а выражаемые ими различные эмоции сложились в один, очень простой результат. Она ощутила его как удар.
— Чунька-колода, — услышала она, но не поняла, кто это сказал.
— Чунька-колода. Чунька-колода. Чунька…
Кто-то в толпе детей повторял эти слова, а остальные подхватывали. Тихий хор голосов превратился в гудение, а потом все пространство вокруг заколебалось, сделалось неуютным, настойчиво злым, с каждой минутой наливаясь силой и упругостью, выдавливая Надю из существующей реальности.
— Чунька-колода! — выкрикнул кто-то из мальчишек. И Надя Солдатова не выдержала — подскочила к распахнутому окну, перемахнула через подоконник, спрыгнула вниз и побежала.
— Беги-беги! Чунька-колода! И не смей возвращаться. Бойкот ей! — вслед убегающей Наде крикнул Талгат. — Правильно?
— Правильно, — кивнула Оля Пономарева.
Всю вину за происшествие свалили на Надю Солдатову. Когда вожатая вернулась, ей объяснили, что странная детдомовская девочка с самого первого дня вела себя как-то… ненормально. Послушные дети убрали палату и тем самым заслужили снисходительное прощение. А после полдника занялись объявленным бойкотом по-взрослому.
Они отыскивали Надю, где бы она ни пряталась, кричали, вспугивали, бросали в нее камнями, заставляя бежать и снова прятаться. К компании из третьего отряда присоединились ребята из других, и даже малышня — они бегали за Надей, сменяя друг друга, гоняли ее ватагой по всему лагерю, не давая покоя.
Голову мертвой свиньи вернули на кухню — повар собирался готовить из нее холодец назавтра.
* * *
И бабушка, и мама говорили: держись подальше от людей. Ты просто не представляешь, во что они могут превращать друг друга. Люди многое портят, побереги себя. А я не верила. Ведь так всегда: пока не прочувствуешь на собственной шкуре… Но я хотя бы сдалась не сразу.
* * *
На закате группа бойкотирующих раскололась: большинство, утомившись бегать, ушли. Остались только самые упертые, и главной среди них — пигалица Катька.
Тощая малютка была счастлива отплатить большой девочке за издевку, за пережитый позор и вообще за все. За то, что старшие — старше и сильнее.
Маша пыталась, но не смогла остановить сестру и в конце концов махнула рукой, решив, что девчонка сама угомонится. Устанет же она когда-нибудь? Все устают.
Но в девять вечера, когда третий отряд, закончив дежурство, вернулся в корпус, к Маше подошла вожатая малышей и спросила, улыбаясь:
— Ну, и где же наша Катюшка?
Маша пожала плечами. Улыбка вожатой застыла, как будто кончики ее губ кто-то смазал клеем.
— Видишь ли, Маша, мы все-таки несем ответственность за твою сестру. Не стоит…
— Она весь вечер по лагерю бегала. Я думала, она уже давно спит! — сказала Маша, с тревогой заметив, как испаряется улыбка на лице вожатой.
— Кати с самого ужина в отряде не было. Мы думали, она с тобой.
Маша оглянулась по сторонам.
— Кто-нибудь видел Катьку? А… Чуньку? Кто последний ее видел? — спросила она.
Третий отряд затих. Ребята смотрели друг на друга, пожимали плечами и отводили глаза.
— Никто, — ответил Антон.
— Никто не видел, — упавшим голосом повторила Маша.
* * *
Взрослые организовали поиски, подняв на ноги два старших отряда, всех вожатых и весь персонал. Маша так рыдала, что ее хотели оставить в медчасти, но не уговорили. Она тоже пошла на поиски. Антон держал ее за руку.
Вооружившись фонариками, обыскали всю территорию лагеря, разбив на участки, методично просмотрели каждый уголок: глухую аллейку за пищеблоком, домики персонала, старую танцплощадку, стадион, место построений, открытый бассейн, туалеты, корпуса, веранды, библиотеку и клуб. Никаких следов. Обе девочки — и Катя, и Надя — словно сквозь землю провалились.
Посовещавшись, взрослые решили продолжить поиски за территорией. Начальник лагеря ушел звонить в город, вызывать милицию. Остальные, выйдя за ворота и растянувшись цепью на длину вытянутой друг от друга руки, побрели в степь.
Тонкий лунный серпик, запрокинутый рожками вверх, уже взошел, почти прозрачный на светло-зеленой полоске неба у горизонта и становился все ярче, взбираясь выше в глубокую синеву зенита. Пахло выгоревшей на солнце полынью. Слабый ветерок еле шевелил сухую, уже перестоявшую траву.
Цикады примолкли, только мелкие злые мошки-кровососы вились вокруг и с тонким писком и остервенением набрасывались на теплые человеческие тела.
Люди шли, бессмысленно втыкая лучи фонариков в глухую стену мрака, надвигающуюся на них из степи. Чем дальше отходили от лагеря — тем темнее и безбрежнее разливалось море тьмы. Степь враждебно молчала в ответ на вторжение людей.
И вдруг кто-то из бредущих в цепи споткнулся и, громко выругавшись, уронил фонарик. Его соседи подошли помочь товарищу — и сразу крики умножились. К месту происшествия сбежались все.
Маша и Антон оказались в ряду первых. Никто не догадался их остановить, потому что никто не понял сразу, что там лежит, на истоптанной, примятой траве.
В лучах фонариков разглядели черные лужи и пятна — это была кровь. Разбросанные, раздавленные, втоптанные в пыль куски — это были части человеческого тела. Опознать по ним чью-либо внешность было бы невозможно, потому что такие фрагменты у всякого находятся только внутри, но в самой середине непристойной инсталляции валялся ярко-розовый детский сандалик — один из тех, что с утра был надет на Катьку.
А чуть подальше над останками детского трупа топталось и чавкало существо, увидеть которое второй раз не довелось, по счастью, никому из свидетелей трагедии.
Напуганным людям оно показалось огромным.
Черная волосатая морда напоминала рыло свиньи. Из раззявленной, в пене, пасти выступали далеко вперед загнутые кверху окровавленные клыки. Существо взбивало землю крепкими острыми, как у вепря, копытами. Но руки у монстра были человеческие. Более того — детские. Они висели по бокам могучего туловища и слабо шевелились, обирая пальчиками с языка пучки светлых детских волос.
Чудовище отплевывалось, разбрызгивая по сторонам розовую пену, которая сочилась из раскрытой черной пасти.
При виде людей существо с неудовольствием проблеяло тонким детским голоском:
— А, нашли?
Повернулось и, быстро топоча, со скоростью, невероятной для такого массивного тела, унеслось и сгинуло во мраке.
* * *
Все документы, с которыми Надя Солдатова приехала будто бы из детского дома, оказались фальшивыми. Это обстоятельство бросало ненужную тень на благотворительную деятельность персоны, облеченной властью, и отчасти поэтому исчезновение девочки не расследовали по-настоящему. Дело замяли.
Смерть Кати Зваровой отнесли к категории несчастных случаев на природе, связанных с дикими животными.
С какими именно — никто не уточнял.
Маша, ее сестра, долго лечилась в психиатрической клинике, и больше двух лет проходила реабилитацию.
Те, кого эта трагедия коснулась наиболее близко, не желали вспоминать о ней и не старались дотошно восстановить детали, справедливо посчитав, что некоторые вещи надежнее оставлять в темноте, чтобы не подвергать опасности разум.
.gif)
